1
В МОСКВЕ
В этом городе,
обрученном
с самим собой,
пьющем колу и спрайт,
ближе к ночи — адреналин,
я запуталась в прах
со своей судьбой
среди сотен голов,
животов и спин!
Я лечу по бульварам,
гоню авто.
Дикой кажется
зелень земных широт.
Понимаю буквально —
творю не то!
И живу, как на выдох —
наоборот.
В этом городе боль
от людских измен,
и не чувствуешь даже,
как воду пьешь.
В этом городе все
отдаешь взамен
лишь за то,
что ты попросту
в нем живешь.
И какая любовь?!
И покой какой?!
Если вдруг научилась
ходить, смеясь,
мимо тех,
кто с протянутою рукой
не от лени своей,
от несчастья — в грязь.
И какой тут поэт —
если даже кровь
и детей на снегу —
как обычный хлам!
Нас уже трепетать
не заставит вновь
никакой там Париж,
никакой Потсдам.
А ты смотришь уверенно
и легко,
потому что мы оба с тобой
мертвы!
И, пусть будет Москва
от нас далеко,
мы останемся жертвами
сей Москвы.
2
НА ТВЕРСКОМ
С Кавказа к нам катится лето.
В окне на Тверском белый дым.
Мне профиль родного поэта
не кажется больше родным.
Глядит он с портрета весь в белом,
тараня лица белизной.
Как много он в жизни наделал,
своей быстротечной, земной.
А помнят — всего «Незнакомку»…
«Двенадцать» — тугое литье…
И слог его строгий и тонкий,
как жен половецких шитье.
Гляжу я с утра на поэта
и кажется мне, ни к чему
ни двор за решеткой, ни лето,
что к дому бредет моему.
Какое просторное нечто —
его на портрете глаза.
Мне кажется жизнь бесконечной,
раз эти глаза — образа.
Я шума не слышу с Тверского.
Весь мир затихает в окне.
И, точно еще до раскола,
Москва оживает во мне:
домишки в старинной оправе,
внизу, на бульваре, коза,
воротца блестят образами
и хлещет берез бирюза.
Во мне пробуждается эхом
весь ворох случившихся дней.
Поэт наблюдает со смехом
за странностью дикой моей.
Его я закрою руками,
но, жаль, не увидит никто,
как вдруг оживают здесь сами
с портретов — поэты — в пальто.
И дом проходя этот низкий,
c Тверского никто не поймет,
никто не заметит, как близко
здесь таинство в доме живет,
что манят прохладные стены,
в чугунной оградке скользя!
В несменных — в них есть перемены,
а значит — иначе нельзя!
3
И не на кого опереться,
и не о чем поговорить!
Свое измученное сердце
могу любому подарить!
С утра шатаюсь по бульварам.
Мне больно от начала дня!
Я отдала бы сердце даром,
как ты толпе отдал меня.
В полузастывшем Камергерском,
на полусумрачной Тверской
я выбросить хотела б сердце
в контейнер мусорный, пустой!
Но тащится, родное, рядом
и так тоскливо говорит:
«Прошу, любимая, не надо!
Не я болю — душа болит!»
Какие милые словечки:
«душа» и «сердце» — смех и дрожь!
Сиреневые человечки…
Древнеязыческая ложь…
4
Приду на Патриаршие,
в руках блокнот крутя.
Начну стихи вынашивать,
как бледное дитя.
Потом пущу их ножками
по гулкой мостовой
гулять с детьми и кошками
вдоль глади вековой.
5
СТАРЫЙ ДУБ
Старый дуб помнит песенку эту,
что мы пели на пыльном Тверском.
Город плыл в ожиданьи рассвета
Серебрящимся, серым куском.
И влетали в него самолеты,
и въезжали в него поезда,
шли в него человечие роты —
привносили свои города.
В это время над миром летели
тройка ангелов, двойка чертей.
И они в этот город хотели
вселить близких по духу людей.
И они в этот город хотели
к струнам башен его снизойти,
что в кремлевские синие ели
с неба спелые души снести.
В это время бульварная стройка
разносила рычанье и мат.
И на самой культурной помойке,
рылось стадо культурных крысят.
В это время гроза начиналась
(только песенка наша неслась.),
а у дуба — душа разрывалась
и корявая ветка тряслась.
Повод к дубьей тоске неизвестен.
Может вспомнил он те времена,
когда много признаний и песен
сохраняла в себе тишина,
когда мир по созвучиям оным
развивался… И вязы цвели…
Когда бредил здесь Пушкин
влюбленный, восхищенный
своей Натали.
6
Мне точно разорвали пуповину
с моею тайной матерью — Москвой.
Любимые бульвары — нелюбимы,
и дом мой — будто попросту не мой.
Молчат-трещат несносные проспекты,
и Воробьёвы навевают сон.
Мои неоспоримые аспекты
отныне спорны... И со всех сторон.
Не выношу полночный лязг трамваев,
глухую лживость древних позолот.
Я только в отделеньи оживаю,
а вместе с ними все во мне умрет!
И, как червонный камень всех надгробий,
окрашенный в притворно-белый цвет,
в моей Москве живут другие боги,
а Бога милосердного в ней нет.
И Вы себе не смеете признаться,
что с каждым годом будете мертвей
в том городе, в котором так боятся
вполне простых, естественных людей,
в том городе, в котором восхищенье
лишь к мертвечине, джинсам и авто,
в котором Бог, как будто привиденье,
бредет ночами и творит не то!
Где изо всех окошек неоткрытых,
из всех закрытых наглухо дверей
так много смотрит кем-то душ убитых,
как над домами светит фонарей!
Где все черно, что было раньше белым,
все белое, что черным там звалось.
Мне этот город бьет по самым нервам!
Ночами жжет до криков и до слез!
Мне этот город — никуда не деться —
как чаша потускневшего вина.
В его вине мое погрязло сердце,
и заполняет тело
тишина.
Автор: Александра Ирбе
2009 - 2013 гг.
