Звонок в тишину

Не думай, что я перестану тебе звонить, когда я умру. Смерть не может разлучить тех, кто слишком значительно любит, и оставить в покое тех, кто слишком любим.
Мне кажется, там мы будем постоянно совершать какое-то действо, которое очень любили совершать здесь. А я обожаю тебе звонить. Люблю, когда ты вздыхаешь в трубку и по твоему вздоху я могу разгадать, как прошел твой сегодняшний день. Даже то, что ты была у мамы, что пила с ней чай на кухне эпохи раннего сталинизма, а потом смотрелась в трюмо. Тебе даже нравится, что оно мутное. Тебе даже кажется, что только в таком трюмо можно увидеть свои специфические черты.
В нем ты видишь проступающие через бледно-желтое облако нос с ярко выраженной горбинкой и фигуру женщины с высоко поднятым подбородком, в туфельках на высоких каблуках и в черном балдахине-свитере, свисающем ниже колен.
Сегодня я знаю тебя настолько, что даже могу сказать, о чем был ваш с мамой разговор, сколько он длился, кто первый посмотрел на часы. Посмотрела она. Ты долго размешивала серебристой ложечкой чай, говорила о колготках от выступающих на лодыжках вен, о креме из особенных, японских водорослей, который привезла подруга из Арабских Эмиратов... И все это потому, что вам уже давно не о чем говорить.
Другой твой вздох рассказывает мне о том, как ты сидела с подружками в кафе. Наверное, они, как всегда, обсуждали своих бывших. Ты сидела безучастно, сказав всего только несколько слов, настолько нейтральных, что подруги подумали, что ты, как всегда и со всем, согласна.
Теперь же я словно вижу в твоей затемненной квартире стоящий на полу телефон. В наше время уже давно не пользуются домашним телефоном. И ты завела его только из-за того, что не пользуются. И я вынужден был чудом восстановить свой телефонный, прикрепленный к квартире номер. Иногда мне кажется, что я даже вижу, как ты протягиваешь ноги, по обыкновению сев на ковер и опершись спиной о деревянную стенку кровати. Вижу, как поправляешь свои волосы, как разговариваешь со мной, а, вернее, просто вздыхая и молча в трубку, просматриваешь сообщения Ватсап и проматываешь ленту ВКонтакте.
Мне кажется, я буду звонить тебе даже, если пройдут тысячи лет и Москвы на земле не останется, не останется твоего дома, не останется деревьев, которые теперь глядятся в твое окно, а на всей Земле будет один океан. Ты будешь лежать на ковре, плывущем на серых водах этого океана, и принимать мой звонок.
Почему-то я даже думаю, что я мог бы заново прожить твое детство. Первый шаг, первое слово, первый эротический опыт... Я не ревную к тому, к первому, который был у тебя душной, июльской ночью. Тебе было всего пятнадцать, и родители впервые оставили тебя одну. Ты сидела на окне, а он сидел на полу, оперев голову о твои голые и почти белые ноги. В какой-то момент ты сползла к нему. Вначале на шею, а потом ниже, ниже... Только не говори, что я мазохист, но мне нравится раз от разу переживать ту радость, которую пережил он.
Мне даже нравится представлять, как он, овладев тобой, лежал потом на полу, раскинув в разные стороны руки, и смотрел в прозрачное, серое небо, готовое озариться алым рассветом. Капельки крови виднелись на простыне, которая в момент особо повышенной страсти была скинута вами на пол. Ты – лицом вниз. Он накрыл тебя розовым, еще подаренным твоей бабушкой пледом. На кухне громко и стремительно тикали часы. Закурив сигарету, он встал и, ни слова не говоря, вышел.
Не менее отчетливо представляю я и твой первый поход в школу. Ты всегда была очень правильной девочкой... И аккуратной… На тебе был белый, ажурный фартук. В те времена уже не носили школьную форму, но тебе почему-то нравилось, чтобы был фартук и было черное платье. Несколько твоих одноклассниц тоже пришли в школьной форме. Но они носили это всего один день, а ты – постоянно.
Потом – я вижу, как ты лежишь на траве. Вы с отцом только что приехали на юг. Он купается в море, а ты глядишь на него и понимаешь, что твои соски обостряются так, что их перестает скрывать слишком тонкий купальник. Рядом с тобой пляж, но ты специально легла на траву, чтобы быть как можно более особенной и отличной.
Ты пытаешься наблюдать за тем, как травинки колышутся, отходя одна от другой, пытаешься каждой придать лицо, отличить одну и другую, но, вместо этого, воображение рисует тебе отца, спящего в соседней комнате… И его дыхание, которое так близко…
Потом – я вижу тебя в институте. Непонятно, что могло занести тебя в медицинский. Мне кажется, что ты и грязные больничные бинты – это так же нелепо, как если бы в Соборе Святой Марии открыли мясной магазин. Ты и операционная – это то же самое, как если бы золотую рыбку вдруг поселили в болоте.
Ты снова вздыхаешь?!. Скажи хоть слово!.. За этот вечер ты не сказала еще ничего.
Мне страшно!.. Если представить, что ты постоянно молчишь, значит, молчать будешь вечно?!.
Почему-то мне сегодня особенно одиноко от твоей немоты. И, кажется, я скоро забуду, как звучит твой голос.
Стук!.. В твои двери раздался стук?.. Почему ты плачешь? Нет, ты не плачешь... Почему же мне кажется, что ты плачешь?!.
..........................

- Услышьте! Услышьте меня!.. Не трогайте ее тело!.. Дайте мне попрощаться с ним самому!.. Не трогайте ее тело!..
......................................
Ушли! Наверное, они унесли тебя с собой или положили на тебя белую простынь. Почему ты решила услышать меня?!.
-------------
Я иду по городу, и белый снег под ногами образует серые лужи. Сажусь. Курю. В современной Москве нельзя курить, но я все равно курю так, чтобы видели все и каждый. Вокруг Чистых прудов глухо несется трамвай. Ты живешь в одном из тех домов, в которых, быть может, когда-то жила Незнакомка. Я не знаю твоего номера дома, твоего телефона. Но сегодня я видел черную машину, выныривавшую из черного, как мрак, переулка. Теперь переулков таких мало, но я знаю, что эта машина уносила тебя.
-----------
Я сижу на подоконнике и слушаю музыку. Deep Purple. На моем полу, как свернувшийся удав, лежит коричневый корпус моего домашнего телефона. Мне некому по нему звонить. А была бы ты, я бы звонил тебе, даже на серую гладь царящего надо всей землей океана.

Автор: Александра Ирбе

2017 гг.